Интервью с узником Гуантанамо, или Почему Обама обязан закрыть эту тюрьму

Пока спецслужбы отдельных стран убеждают, сколько жизней невинных людей гипотетически удастся спасти, если в войне с терроризмом узаконить «особые методы» (стало быть, пытки), всё больше демократических стран убеждаются, сколько жизней невинных людей уже пущено под откос «особыми методами» (стало быть, пытками). Истории узников Гуантанамо – пример, помноженный на восемьсот.



Если верить источникам журнала "New Yorker", происходящим из руководства скандальной тюрьмы, только четверть из всех заключённых могла представлять интерес для спецслужб. Но даже «могла» не значит «представила». По сообщению "Wall Street Journal" со ссылкой на командование США, большинство заключённых Гуантанамо не представляют ни угрозы для общества, ни ценности с точки зрения развединформации об «Аль-Каиде» и «Талибане». Обвинения были предъявлены едва ли от 10 до 30 заключённым. 90 – 95% (!) людей пострадали невинно. Этому счёту не будет конца, если учесть: Гуантанамо – не первая и не единственная тюрьма-лаборатория, где в тандеме с психологами власти совершенствуют типы допросов, которые разрушительны для человеческой личности, но не оставляют следов на теле.



Суданец Сами аль-Хадж, сорока лет от роду, – узник Гуантанамо № 345 и единственный журналист, который оказался в застенках только за то, что он – журналист. Будучи оператором самого популярного на Ближнем Востоке телеканала «Аль-Джазира», он попал во внимание американских спецслужб после известного интервью Усамы бен Ладена телеканалу. Американцы задались целью найти человека, который снимал интервью.



Почти шесть с половиной лет в заключении без предъявления обвинения и суда, 130 допросов «особыми методами», 480 дней голодовки протеста, букет инфекций, повреждения тела и психики в придачу к отказу тюремных властей в противораковых препаратах, которые Сами должен был принимать по причине перенесённого ещё до тюрьмы рака горла.



Я встретилась с Сами через полтора года после освобождения из Гуантанамо и за месяц до получения Бараком Обамой Нобелевской премии мира. При виде его у меня невольно вырвался вздох облегчения. Высокий и осанистый, как олимпийский бегун, прямой в ногах и во взгляде, как Форрест Гамп, Сами весь символизирует несломленное достоинство. Даже трость, которой он помогает себе при ходьбе (перебито колено), – резная, точёная джентльменская трость: ничего общего с обрюзгшей продавленной больничной клюкой.



Всё – от хрустящей рубашки белее мела до галстука в цвет пиджака и значка на лацкане с арабской вязью – всё говорит: мы – не преступники, мы – только пленники, преступники – те, кто держал нас в плену.



В Копенгагене Сами по приглашению Международного центра по реабилитации жертв пыток (IRCT). Пока три дюжины журналистов – от немецкого "Spiegel" до "American Prospect" и бельгийской "Le Soir" – оконтужены пресс-конференцией и просмотром документального фильма о Гуантанамо, двое – я и норвежец Торгер – уводят Сами на свой разговор. В середине беседы к нам примыкают шведка Элин, кениец Роберт, испанка Мар Сентенера и пакистанец Икбол. Проблема применения пыток не знает национальных границ. Human nature is not that good as you would like it to be...



Мы сидим вплотную друг к другу, держа на весу диктофоны, а я ещё держу на весу правую ногу. Трость Сами лежит на полу – она подкатилась мне под каблук. Опустить ногу на пол означало бы для меня наступить на достоинство. Этого я позволить себе не могу.



Так вот и пытка: это прямая атака на человеческое достоинство.



– Сами, в первую очередь наше глубочайшее коллегиальное уважение за всё твоё мужество и там, и теперь, когда ты рассказываешь эту историю. Как всё случилось?



– Осенью 2001-го мы – я как оператор и ещё один журналист из «Аль-Джазиры» – освещали войну в Афганистане. В Афганистан мы прибыли по легальной рабочей визе и снимали всё, что можно снимать, в том числе как американские солдаты захватывают людей, как убивают детей и женщин, как разрушают дома, школы, мечети. В общем, мы всё снимали.



Когда военные действия накалились до невозможного, мы вернулись в Пакистан, где переждали несколько дней, и потом ещё раз в Афганистан, чтобы заснять конференцию, которую проводил представитель муллы Омара, главы «Талибана». После вернулись в Пакистан, чтобы ехать домой.



Уже на пути в Доху, в Катар, где располагается головной офис «Аль-Джазиры», мы узнали, что «Талибан» пал и к власти пришло новое правительство. «Аль-Джазира» попросила нас вернуться обратно в Афганистан и освещать ситуацию после падения «Талибана».



В Исламабаде я получил новую рабочую визу, после чего мы приехали в пакистанский город Чаман на границе с Афганистаном. Оттуда намеревались перейти на афганскую сторону – в Кандагар. Это было 15 декабря 2001 года. На пограничном посту моего напарника пропустили, а меня нет.



Когда я спросил, почему остановили меня, а не других 75 журналистов, которые в тот день тоже пересекали границу, пограничники показали письмо от пакистанских спецслужб, на английском. Там было сказано, чтобы они задержали Сами, оператора из «Аль-Джазиры». Я прочитал от начала и до конца и обнаружил: от меня в этом письме только одна деталь – имя Сами. Фамилия и номер паспорта – не мои. Тем не менее я был остановлен.



Двадцать три дня меня держали в тюрьме пакистанских спецслужб. Потом 7 января 2002-го пакистанцы передали меня американским военным. Американцы отправили на военную базу в Баграм, недалеко от Кабула, где продержали шестнадцать дней. Оттуда 23 января 2002-го перевезли в Кандагар, где я находился почти пять месяцев – вплоть до самой отправки в Гуантанамо.



– Пытки начались ещё в Пакистане?



– Нет, мне кажется, нет, в Пакистане только допрашивали. Всё началось в Баграме. У нас отобрали одежду, оставили нас фактически голыми и так разместили на открытом воздухе, а в январе там морозы, вода покрывается льдом. Разговаривать не разрешали. Вставать и двигаться – тоже. Избивали во все, какие только можно, места.



Через неделю меня взяли на первый допрос и сказали: ты работаешь на Усаму бен Ладена. Я сказал: нет, это не так, я не работаю; я журналист, и только, это мой бизнес. Они сказали: нет, ты работаешь – ты брал у него интервью. Я сказал: как журналисту мне не стыдно было бы взять интервью и у Усамы бен Ладена, хотя я не брал; у нас есть сотрудник в Кабуле – это он брал интервью. Они сказали: значит, ты работаешь в паре с этим сотрудником. Я сказал: это неправда, тот человек работал в Кабуле, а я – в Кандагаре; если вы мне не верите, есть свидетели из СNN.



Так, в ходе допросов стало понятно, что они ищут оператора из «Аль-Джазиры», который в паре с кабульским сотрудником брал интервью у Усамы бен Ладена. Имя того оператора Сами, но он из Марокко, а я из Судана. Они ищут его не потому, что заподозрили в терроризме, а чтобы узнать, кто помогал им выйти на Усаму бен Ладена и где географически интервью проходило.



Слава Всевышнему, тот человек давно находился в Дохе, поэтому пакистанцам ничего не осталось, как задержать меня. Я сомневаюсь, что пакистанцы передали меня по ошибке, – они знали, что я не тот, кого им заказали. Но они передали меня и получили за это деньги.



В конце концов и в Баграме, и в Кандагаре американцы сказали: ты не тот, кого мы искали; пакистанцы прислали нам не того; но если мы отпустим тебя, что ты расскажешь? Я ответил: расскажу, что увидел; вы нас пытали; правду скажу. Они всё смеялись: ладно, подожди несколько дней, потом мы тебя отпустим. Так и сказали.



– Когда ты узнал, что тебя отправят в Гуантанамо?



– Я не знал до самой отправки. Узнал только 13 июня 2002-го, ночью, в половине двенадцатого, когда нас доставили в аэропорт. В фильме вы видели, как они отправляли нас самолётом – связанными канатами и с кляпом во рту.



– В Гуантанамо узников заранее причисляют к врагам. Все проходят как «вражеские солдаты». Что это значит?



– Если рассказывать в общих чертах, это значит – никаких прав. Ты – в руках США. Всё, что они хотят, они с тобой делают. Могут избить. Могут посадить в изоляцию на сорок и больше дней: это одиночка размером 90 на 70, где ты и спишь, и ешь, и отправляешь нужду. Они разрешают увидеть солнце только дважды в неделю – каждый раз по десять минут. Дважды в неделю открывают камеру на три минуты, чтобы дать воду. Спать не дают. Есть не дают. Обращаться в суд не дают. Не дают даже молиться. Контактов с семьёй не позволяют. Моя семья узнала, где я нахожусь, только через девять месяцев после ареста – от Красного Креста.



Всё, что им нужно, – это чтобы ты согласился сотрудничать. Они говорят об этом открыто: ты должен сотрудничать, ты должен на нас шпионить, тогда мы дадим тебе и всем твоим родственникам американское гражданство и ещё дадим денег, но количество будет зависеть от информации, которую ты сообщишь. Я отказался. Но каждый раз, когда отвечаешь «нет», они начинают пытать, чтобы добиться «да».



Самое страшное, в Гуантанамо пытают не только солдаты, но врачи и психологи. Они делают всё. Всё что угодно. Даже самые-самые мерзкие сексуальные вещи. Если я стану рассказывать, мы не закончим до завтра. То, что вы видели на фотографиях из иракской тюрьмы Абу-Грейб, – это цветочки, это едва ли десять процентов того, что происходит в Гуантанамо.



Если кто-то захочет снять документальную ленту, у него в распоряжении будет более восьмисот судеб. Это люди из пятидесяти стран. Их истории ничем не отличаются от моей.



– Это правда, что в Гуантанамо содержатся дети?



– Да, там более полусотни детей. Я сам это видел. Некоторые младше девяти лет.



– Их держат в отдельном лагере?



– Кого-то в отдельном, кого-то со взрослыми. Вместе со мной жил один мальчик, совсем ребёнок – на тот момент ему было 14 лет. Его пытали так же, как взрослых. Он потерял один глаз, а другой наполовину ослеп. Ещё я видел девяностолетнего старика. Ещё были семьи – например, отец и сын. Их держали далеко друг от друга.



– В пятилетнюю годовщину передачи тебя американским военным, 7 января 2007-го, ты объявил голодовку. В знак протеста против жестокого обращения?



– Да, и я не один, на тот момент нас было двадцать. В Гуантанамо, если ты объявил голодовку, тридцать дней на это никто не обращает внимания. Если за это время ты потерял столько-то в весе, тогда начинают принудительное кормление. Сажают на кресло, которое используют для пыток, и насильно вливают. Вы знаете, желудок человека, который не ел месяц и больше, сужается до такой степени, что не может вместить больше двух маленьких кубиков пищи и одной маленькой бутылки воды. Но они вливают намного больше. После такого кормления наступает больная отрыжка – всё выходит наружу. Никакого эффекта – одна только боль. Потом начинают вливать через нос.



– В сентябре 2007-го, на пятый год заключения, «Аль-Джазира» сообщила со слов адвоката, который видел тебя в тюрьме, что твоё здоровье в критическом состоянии и что ты потерял волю к жизни. Сами, где ты брал силы, чтобы через это пройти?



– Во-первых, спасибо Всевышнему. Во-вторых, когда я там оказался, я понял, что здесь не выжить, я видел, как многие не выдерживали – сходили с ума, тогда я сказал: Сами, ты журналист, тебе дали шанс всё это узнать изнутри... Вы уже слышали: журналисты не имеют доступа в Гуантанамо.



Те, кому удаётся добиться разрешения на посещение, получают возможность осмотреть тюремные стены и немного окрестности, но им не позволяют разговаривать с узниками. А я жил среди узников, я был этим узником. Я видел всё своими глазами. Я слышал более чем восемьсот историй. Я сказал себе: я журналист, даже если в Гуантанамо. Мы, журналисты, верим, что несём обществу правду. Мы верим, что помогаем услышать людей, которые без нас никогда не будут услышанными.



В-третьих, и это, пожалуй, самое важное, когда я узнал, что журналисты из «Аль-Джазиры» и других стран меня не забыли, что они борются за освобождение, я понял, что я не один, и это прибавило мне сил и терпения. Когда мы знаем, что мы не одни, у нас больше шансов пройти испытания.



– Как ты узнал, что журналисты борются за освобождение?



– Наверное, это охранники. Они разные, и не все были плохие. Одни злые и мучают тебя без причины. Бывало, покажут письмо, которое написал мой сын, но все строчки в письме зачёркнуты – так, что нельзя прочитать. Только имя в конце оставят, чтобы было понятно, кто написал. В такие дни я себя спрашивал: а что я сегодня сделал, чтобы они так поступили?



Но есть такие, кто обращается по-человечески. Не то чтобы они нам помогали. Они просто не мучили, не придирались. Если я встречу этих парней, то не буду скрывать своего уважения, потому что они тоже оказывали мне уважение. Один однажды принёс копию газетной статьи обо мне. Он поверил, что я журналист. А я из статьи узнал, что коллеги борются за моё освобождение.



– Журналисты посещали Гуантанамо в последние годы. Ты кого-нибудь видел? Допустим, норвежских? Нам сегодня показывали кадры, снятые ими...



– Да, видел. Норвежцы были в синей одежде. Но вы разве не знаете? Когда журналистов запускают в Гуантанамо, им показывают «зону комфорта». В Гуантанамо есть так называемая зона комфорта – камеры с пластиковыми матрасами, металлическим туалетом, там даже есть рулон туалетной бумаги. Там всегда живут два человека – премия за «хорошее поведение». Вот эти камеры и этих людей журналистам показывают.



– Да, действительно, вспомнилось: сегодня на пресс-конференции датский документалист Йорген Флиндт Питерсен рассказал, как в 2008-м он и директор организации «Репортёры без границ» посетили Гуантанамо. Всё время, пока им позволяли там находиться, они искали, высматривали тебя. Но не нашли. Они, конечно, спросили в администрации: «Почему вы не разрешаете увидеться с нашим коллегой?» Им дали самый, какой только можно, циничный ответ: «Это будет в нарушение Женевской конвенции»... Но... Сами... Как ты узнал, что тебя освободят?



– Мне написал адвокат. Он сообщил, что в мой адрес нет никаких обвинений и что я, собственно, чист. И потом... В Гуантанамо, если кого-то собираются освободить, ему выдают одежду определённого цвета. Бежевую вместо оранжевой. Цвет сигнализирует охранникам, что тебя готовят к освобождению, поэтому тебя больше не надо пытать. Когда мне выдали такую одежду, я поверил, что, наверное, буду освобождён.



– Из хроники «Аль-Джазиры» мы видели, как военный самолёт приземлился в Судане и как из аэропорта тебя на носилках доставили в госпиталь. Что происходило в твоей голове в самолёте?



– В самолёте я был в критическом состоянии. К этому моменту я провёл 480 дней в голодовке – медицинской помощи мне не оказывали. Полёт продолжался более двадцати часов – прямой рейс из Гуантанамо. Из аэропорта на носилках доставили в госпиталь. В госпитале я сразу спросил: где мой сын? Когда я видел его в последний раз, ему было 14 месяцев. Теперь ему должно было быть семь с половиной лет. Но я даже не знал, жив ли он. Не знал, что стало с семьёй. Каждый раз, когда мне приносили письмо с зачёркнутыми строчками, я чувствовал, что мой сын как будто бы умер. Поэтому, когда его привели...



– Да, мы видели в фильме, как крепко ты его обнимал и не мог отпустить. Эти чувства можно оформить в слова?



– Нет, конечно, нельзя. Я пытался себя контролировать, как только мог, чтобы только не убить его своими объятиями.



– Американские власти выдвигали условия освобождения?



– Они пытались склонить власти Судана подписать бумагу, в которой мне бы не дозволялось выезжать за пределы страны. Во-вторых, они хотели, чтобы мне запретили работать журналистом. В-третьих, чтобы наложили обет молчания – чтобы я не мог разглашать о периоде нахождения в Баграме, Кандагаре, Гуантанамо. Но власти моей страны условий не приняли. Они сказали, раз мне не предъявлено никаких обвинений, значит, я чист и свободен. Через неделю мне выдали паспорт.



Так же поступили с девятью другими суданцами, освобождёнными из Гуантанамо. Всем им дали жильё. Выделили по участку земли для занятия земледелием. Дали возможность провести отпуск с семьёй за пределами Судана. Предложили лечение. Но это только суданский пример. Из других стран, куда выдали освобождённых из Гуантанамо, новости приходят плохие. Например, в Саудовской Аравии, Кувейте, Тунисе, Марокко, Бангладеш, некоторых африканских странах власти держат людей в изоляции. Кто-то в тюрьме, за кем-то установлена слежка, кому-то не разрешают выезжать из страны.



– Барак Обама обещал закрыть Гуантанамо в начале 2010-го. В декабре он прибудет в Норвегию для получения Нобелевской премии мира. У тебя есть что сказать по этому поводу?



– Мне кажется, Обама сам уже высказал, что он не тот человек, который должен получить эту премию. В предвыборную кампанию он говорил, что пришёл принести изменения. Хочется верить, что любой, кто придёт после Буша, будет лучше, чем Буш. Но сдержит ли Обама своё обещание? Да, он обещал, что Гуантанамо будет закрыт. Он обещал призвать к суду тех, кто стоял и стоит за пытками. Но я сомневаюсь, что у него хватит на это власти. В тот день, когда он исполнит хотя бы одно обещание, моё мнение о нём поменяется и тогда я выскажу своё уважение, а пока...



– Сами... После всего, что случилось, ты вернулся на прежнее место работы – на телеканал «Аль-Джазира», где теперь возглавляешь секцию по правам человека. А ещё летом этого года ты совместно с другими узниками основал гуманитарный фонд – Центр правосудия Гуантанамо (Guantanamo Justice Center). Для чего?



– Центр правосудия Гуантанамо основан и зарегистрирован в Женеве, а главный офис находится в Лондоне. Мы намерены работать в трёх направлениях. Первое – это защищать права узников, которые всё ещё находятся в Гуантанамо. На данный момент там содержатся более двухсот человек, их здоровье – в критическом состоянии, некоторые сошли с ума, сорок продолжают многолетнюю голодовку. Второе – мы намерены защищать права освобождённых из Гуантанамо. Некоторые были выданы в страны и там арестованы. Некоторые, если не все, нуждаются в медицинской, финансовой, юридической помощи.



И третье. Наша цель – восстановить справедливость. Мы намерены начать судебный процесс против тех, кто стоял и стоит за пытками в Гуантанамо. Такой процесс нелегко запустить, особенно против таких политиков, как Джордж Буш, Тони Блэр и Первез Мушарраф, и особенно в США. Но мы будем пытаться. С нами работает команда юристов. Мы сделаем всё возможное. Гуантанамо – это преступление против человека и человечности, и мы не хотим, чтобы оно повторилось.



У нас нет претензий к американцам. Мы всех уважаем. Мы говорим только об администрации этой страны, о людях, которые принимали участие в пытках. Мы призываем весь мир оказать нам поддержку.



Ещё я хочу обратиться ко всем журналистам. Мы, журналисты, верим, что наша работа – нести обществу правду. Я благодарен всем, кто боролся за моё освобождение. Я считаю, мы и дальше должны защищать наши права и поддерживать друг друга в работе. В мире много преступлений против человека и человечности. Когда мы вот так помогаем друг другу, когда мы знаем, что мы не одни, у нас больше шансов выполнять свою миссию...



...Я бы не обратилась к этой истории, хотя она ценна сама по себе, если бы в ней не усматривались тенденции времени. Весь этот час, пока я слушала Сами аль-Хаджа, я задавала себе вопрос: сколько из его палачей теперь потеряли сон и сколько ещё потеряют? Как, например, потерял американский солдат, молоденький Эрик Фэйр. Не вынеся кошмара трёхлетней бессонницы, он написал в "Washington Post" и рассказал о себе в фильме датских документалистов «My brother’s keeper».



В 2004-м Эрик служил в Ираке. Как лингвист-арабист переводил на допросах, перенятых из Гуантанамо. Командир попросил подсобить с одним заключённым. Эрик сказал о’кей. Всё, что он делал, – открывал камеру каждые пятнадцать минут и будил заключённого. Потом уходил. Если не давать человеку спать каких-то пять дней, он сходит с ума.



Отслужив и вернувшись домой, Эрик вдруг обнаружил, что вернулся он не один – у него появился надсмотрщик. Человек без лица посещает его по ночам и не пускает в свободную жизнь. Человек стоит в углу комнаты и молит о помощи. Его жалкий воющий голос медленно разрастается в плач и вкрапляется в кожу, впивается в мозг. Когда плач переходит на крик, Эрик вскакивает в холодном поту. Проснувшись, он понимает: вокруг – тишина, в углу – никого, это кричит его мозг. Запоздалое, но всё же открытие: в отношениях жертва – палач не может быть одной стороны. Движение – всегда двустороннее. Сначала ты держишь его. Потом он держит тебя. Не важно, пытал ли ты год или минуту. Как только ты наступил на эту черту – ты её переступил...



P.S. Данное интервью – фрагмент из документального романа Дины Яфасовой «Don’t Call Me a Victim!», который на будущий год выходит в датском издательстве Gyldendal. Редакция и автор разрешают цитирование только при условии ссылки на автора и на источник.



"Частный корресподент"